– Кое-что видел, а еще больше слышал и сейчас слышу. Однако остановить воинов не могу. Я обещал им этот город, и обещал в самую трудную минуту.

– Обещание – закон, я понимаю. Но все же подарком твоим воины наши пользуются слишком щедро. Не говорю уже о том, что каждому разрешено делать дозволенное и недозволенное. Теперь возы в обозе нашем будут загружены не ратной поклажей, а имуществом горожан и ромейскими девками.

– С какой стати девками?..

– С той, княже, что красивые у ромеев девки. В жены их берут наши отроки. А еще увязывают товар ромейский, как приданое женам своим. Поэтому и спрашивают: далеко ли пойдем с таким обозом? Сможем ли и дальше взяться за мечи и стать на сечу, если придется сразиться по-настоящему?

Гудима не упрекал князя за то, что происходит в славянских ратях, скорее советовал, но князю во всем слышался упрек, и он не знал, что ответить Полянскому предводителю. Успокоить?.. Выйдем, мол, из Анхиала – разберемся и наведем порядок. Или, может, протрубить поход и этим положить конец своеволию в завоеванном городе? Но что скажут воины, если раньше времени увести их из города? Что их князь бросает слова на ветер? Что он тогда лишь добр и щедр, когда это нужно ему?..

– Раз есть такое беспокойство и такие упреки, – князь бросил взгляд на Идарича, – давайте подумаем вместе, как быть дальше.

– А никак, – высунулся вперед такой же отчаянный в словах, как и в сече, Вепр. – Полянский муж правду сказал, обещанное – закон. А если так, отрекаться от обещанного негоже. Это во-первых. А во-вторых, почему мы так добры к ромеям и жалеем их? А разве ромеи жалели нас, когда приходили? Велико диво: отроки берут ромейских дев себе в жены. А как ромеи брали наших дев и делали рабынями? Брали и торговали ими на торжищах…

– На то они и ромеи, – спокойно, однако твердо возразил Гудима. – Поэтому у них и слава своя – людоловы и работорговцы. Уж если пошли все вместе, всеми славянскими родами, то и обычаи должны соблюдать всеславянские, а не только тиверские. Так ли я говорю? – обратился к Идаричу…

Идарич не торопился с ответом.

– Что-то так, а в чем-то ты неправ, – отозвался наконец. – Что воины обленятся, потеряют воинственный пыл, нахапав девиц и имущества ромейского, это правда. Однако правда и то, что забирать у них награбленное, тем более запрещать им быть хозяевами во взятом городе тоже не стоит. Поступить нужно как-то по-другому, чтобы наши рати могли двигаться дальше.

Князь Волот оживился:

– Поступим, наверное, так. Все, что стало добычей воинов, оставим в Анхиале. Оставим и стражу, которая будет стеречь до нашего возвращения и город, и добычу воинскую. Воинов же убедим: каждый найдет свое по возвращении.

– Вот это, – поддержал князя Идарич, – хорошая мысль. Только как будет, если и дальше в каждом ромейском городе оставлять стражу? Не растеряем ли мы всю свою рать?

Волот почувствовал, что нужно защищаться.

– Отвечу тебе, Идарич: есть в твоих словах большая доля правды, но есть и то, что не ночует вместе с правдой. У нас не было и не может быть намерения следовать примеру ромеев и наживать себе славу работорговцев. Однако и пришли мы в эту землю не для того, чтобы понравиться ромеям. Пусть знают: за учиненную их воинами татьбу на нашей земле рано или поздно придется расплачиваться, и расплачиваться тем же: кровью, пожарами, слезами. А будут знать – меньше будут хвататься за меч. Согласны ли с тем, что я говорю, братья?..

– Согласны, согласны! – дружно отозвались тиверцы.

– Ну, а если так, не будем много думать над тем, что уже сделано. Обменяемся братницами и разделим это заслуженное трудами ратными застолье. Оно надежней всего роднит людей. Так пусть же и ныне послужит братскому единению родов наших.

– И ратному тоже!

– И ратному тоже!

XXIV

…И солидов сколько выброшено на ветер, и ноги сбила до крови, пока Миловидка добралась в Верону, и сердце остудила с тех пор, как покинула лодью и вышла на берег, а Божейки все нет и нет… Тиверцев разыскала и одного, и второго, и третьего, а что толку?.. Все пожимают плечами, все говорят: «Не видели такого, не знаем, где он». Или же просят: «Разыщи по возвращении в Тиверь наших родных, скажи им, пусть выкупят из неволи».

Лишь некоторые, выслушав, говорили: «Иди, девушка, туда-то и там спроси о своем Божейке, может, и найдешь».

Горюшко горькое! Сколько же ей еще ходить, сколько спрашивать? Чужие люди, чужая земля, поговорить не с кем, а уж голову приклонить – и подавно. Хорошо хоть, что сейчас лето. Где присела, там и отдохнула, где прилегла, там и заснула. Миловида, правда, не ложится где попало. Днем проходит указанный людьми путь, а настанет ночь – норовит к стожку подобраться, под ним приклонить отяжелевшую за день голову. Сперва боялась – спала все ж таки одна, а потом и страх прошел: кому она нужна, такая убогая и несчастная: лицо обожжено солнцем, ноги истерты до крови от хождения по камню и стерне. И вконец измучена. Одни кости да кожа.

Это уже последняя, наверное, дороженька в селения вблизи Вероны. Если уж и тот из пленных, к кому послали, не скажет, где Божейко, вернется в морское пристанище и будет снова искать лодью, которая повезет ее обратно. А что делать?.. Что, если так долго добиралась и так мало нашла?

С трудом выведала Миловида, где тот вельможа, который купил в Никополе антов-рабов, а узнав, не больно и обрадовалась: вельможа посмотрел на нее, словно овца на новую загородку, и сам начал расспрашивать, откуда она знает его раба по имени Прядота.

– Я знаю его, достойный, – объяснила через челядницу-переводчицу. – Анты, с которыми виделась уже в Вероне, сказали, что Прядота, может, видел, куда продали работорговцы моего ладо? Поэтому и пришла сюда, поэтому и спрашиваю Прядоту.

Вельможа приказал:

– Подожди здесь. Возвратится из эргастерия Прядота, поговоришь с ним.

Пригласил присесть, а потом все спрашивал и спрашивал, как это она решилась отправиться в дальний путь, как и чем добиралась, кто ее ладо. Миловидка ничего не утаивала от него: вельможа показался ей добрым и участливым, однако объяснялись через челядницу, и поэтому беседа продолжалась долго. Когда же говорить было больше не о чем, хозяин на мгновение задумался, а потом сказал:

– Гостья наша, вижу, притомилась в дороге. Может, она пойдет искупается в реке да отдохнет в нашем жилище? Прядота не скоро будет.

– Спаси бог, – смутилась Миловида. – Я уж потом искупаюсь и отдохну.

– Ну тогда перекуси чем бог послал.

Не решилась отказаться или не успела – вельможа принял ее минутное молчание за согласие и приказал челяднице:

– Отведи девушку к реке, пусть все-таки искупается. А потом покорми. И дай ей что-нибудь из домашней обуви. Видишь, как сбила на наших камнях ноги.

Чистая и прохладная вода остудила измученное и обожженное солнцем тело, взбодрила дух Миловиды, а может, доброе отношение гостеприимного вельможи исцелило израненное горем сердце. И купалась дольше, чем могла позволить себе по чужой воле и в чужой реке, а выкупавшись, почувствовала себя на удивление не такой уж чужой в этом неведомом краю среди незнакомых людей. Шла после купания обновленной, ощущая приятность в теле, а больше всего – на сердце. Словно знала, уверена была: недаром била ноги, здесь порадуют ее желанными вестями и положат конец ее мучениям и страхам.

Хотелось поговорить с челядницей, но что сказать ей, чужой и какой-то мрачной, чем-то недовольной. Только села за стол и увидела перед собой еду, решилась и подняла на служанку умиротворенные и потеплевшие глаза.

– Грацие, – сказала по-местному.

– Ешь на здоровье, – ответила женщина и почему-то вздохнула.

Недолго Миловида молчала. Что-то заставляло поднимать время от времени на челядницу глаза.

– Вы из антов?

– Нет, дитя, из армян я. Уже здесь, при дворе вельможи, познакомилась с антом-эргастериархом и стала ему женой. От него и речь вашу переняла.